Я встретила ее впервые 18 лет тому назад. Пришла по делу, увидела женщину с тонким интеллигентным лицом и повадками из круга Ахматовой. Я сразу сомлела и спросила: "Рашель Зиновьевна! Где Вы жили в Ленинграде?" Она: "На Невском, между "Сыром" и "Мясом". А дело происходило в Хьюстоне в самом начале 80-х годов. В Хьюстоне нет городского транспорта, все на своих машинах. Она только что приехала к дочери. Жила с дочерью и зятем. Они, как водится, уходили на работу, а она оставалась дома с внучкой, уже почти не говорящей по-русски и большой собакой. Дом был, как это принято в Америке, в "дали от шума городского". Контраст был так разителен, что я задала следующий вопрос: "А что Вы делали в России?" "Многие годы работала хирургом в Военно-Медицинской Академии". Так началось наше общение, приятельство, а потом и очень близкие, искренние, открытые и доверительные отношения, сначала со мной, а потом со мной и Георгием, моим мужем.

Надо сказать, что сначала я, как Бродский про Ахматову, "не понимала, с чем я в данном случае имею дело, с каким феноменом". А когда поняла, вернее мы оба поняли, наше отношение стало более интенсивным, осмысленным. И я, и Георгий старались доставить ей маленькие радости, благо еще тогда не обросли ни большой семьей, ни большими заботами.

Какой она была человек? Тут важно, даже не что она делала и чего не делала, а как и что она делала, круг ее интересов, круг друзей.

Но начну по порядку.

Она попала на фронт 1941 в свои 25 лет молодым начинающим хирургом. В ее пересказе все было обычно, буднично. Жили четыре девочки, работали, веселились иногда, на быт внимания не обращали, некогда было. Правда, стирали каждый день - одна гимнастерка, одна пара белья. Вот и все.

Но мы то знаем, или можем догадываться, каково это было молодым женщинам быть хирургами на передовой. При этом нельзя забывать, что происходила она из вполне интеллигентной семьи российских врачей, и папа не отдавал ее в школу до ее десяти лет, учил ее сам, все надеялся, что власть переменится, и только, когда подросла младшая сестра, отпустил их обеих в школу. Понял, что нет, не переменится. А год был 1927.

И вот такая девочка попадает на фронт. Сама она никогда и не начинала разговоров о войне, или, вообще, о себе, но если спрашивали, рассказывала интересно. Ясно было, что, как для многих, кто воевал, это был еще и ее звездный час. Подвиг, труд для победы, Победа.

И только спустя пять лет наших уже довольно близких отношений, она нам поведала, что Юрий Герман написал о ней и ее подружках повесть, где она, Рашель Лихт - главная героиня, выведена под именем Веры. Не позволили нашему знаменитому писателю вывести главную героиню с таким постыдным именем: Рашель Лихт. А "лихт", между прочим, и по-еврейски, и по-немецки "свет". Все ведь не просто так, даже имя которое ты носишь.

Рассказала и дала нам эту самую книгу. Повесть, как и следовало ожидать, заурядная, а героиня - прекрасная. Тут надо сказать, Герман был совершенно искренен. Ведь он специально приезжал на фронт, чтобы познакомиться и пообщаться с героинями. Судя по фотографиям того времени, Шеля была очень хороша собой. Из тех одухотворенных красавиц, которые делают вид, что не понимают, как они хороши. Что, по-видимому, еще больше вдохновило на искренность нашего тогда знаменитого писателя.

А время шло, и мы продолжали общаться с Шелей. Почему я пишу о Шеле? Ведь много людей было на фронте, и почти все в каком-то смысле были героями. Правда, она, как ей говорил Георгий, единственный известный ему военный хирург, который так и не научился пить водку (и говорит, что никогда не пила спирт на фронте). А пишу я потому, что чем больше мы ее узнавали, тем больше узнавали про ее такой многосторонний, такой необычный внутренний мир, с которым она, кстати, ни к кому не лезла. Но даже и это не главное. Этот человек с годами становился мудрее, терпимее, доброжелательнее. Ее интерес к жизни не угасал. Она была сильная личность, ее гордость и достоинство были скрыты и известны только близко знающим ее. Жизнь ее друзей была ей очень интересна. Она умела слушать и молчать. Вот теперь я себя корю, что вечно спорила с ней в День Победы. Для нее это был святой день. А я вечно лезла к ней с разговорами о том, какая это была несправедливая война, грязный сговор. Хорошо сейчас быть умной, все понимающей, сидя в далеком Техасе, но еще и жестокой одновременно. Она отмалчивалась. Но я уже ее характер знала хорошо. Когда она молчит, значит, не согласна.

Время шло, наши отношения развивались. Мы много ездили по Техасу, и всегда брали ее с собой. Все трое получали огромное удовольствие.

Однажды остановились с Шелей в гостинице в Остине. Кроме того, что Остин - столица штата Техас, мы ничего не знали до приезда туда. Но там жили наши друзья, и к моменту нашего приезда с Шелей, мы уже знали, какой это самобытный зеленый университетский городок. Там произошла наша удивительная встреча с Александром Гинзбургом сразу после его выхода из тюрьмы. Два потрясающе интересных дня. Все это мы рассказывали Шеле. Бродили по городу, по нашим знакомым местам. Ей все было чрезвычайно интересно. Интересно еще и потому, что интересовалась архитектурой вообще.

Шеля любила и знала Петербург-Ленинград, может быть лучше, глубже, чем многие гиды-профессионалы. Она знала историю почти каждого дома старого Петербурга. И у нее были отдельно Петербург Пушкина, Петербург Достоевского. Все это она знала, любила, хранила в памяти, но опять же, ни к кому с этим не лезла. А в тот вечер в гостинице в Остине Шеля и я напились "маргаритой". Надо сказать непосвященным, что напиток этот удивительный, смесь мексиканской водки "Таккилы" и вина, а также фруктов. Но эффект восхитительный. Тебе становится просто очень весело при абсолютно ясной голове. Правда, ноги тебе на некоторое время отказывают. Ну и пусть. Ноги нам были не нужны. Оказалось, что и пить она умела с классом. Ну, как тут не вспомнить Ахматову. Теперь, когда не стало Бродского, всем стало можно к месту и не к месту говорить про Ахматову. Теперь некому ее защитить. Вот и я туда же. На обратном пути из Остина в Хьюстон Георгий вел машину, а мы с Шелей читали вслух "Русскую кухню в изгнании" П. Вайля и Генниса и хохотали вслух все трое. Книга умная, необычная, с юмором и не без кулинарных изысков. Блистательное начало для таких талантов, как Вайль и Геннис. Но тогда мы еще ничего не знали ни про их таланты, ни про их будущие книги. Ну, например, такое: "Щи надо готовить не спеша, после того, как жены уходят на работу".

Шелю любили люди всех возрастов, хотя она была избирательна в своих дружбах и умела держать дистанцию. У нас был молодой приятель Степан. Однажды мы взяли его и Шелю в очень еврейскую компанию на какой-то еврейский праздник. На обратном пути в машине "помыли кости" гостям и хозяевам. Степан недавно приехал из России из Москвы, с идеей доказать, что "быстрых разумом Ньютонов" Российская земля могла и может рождать. Со своим хорошим, но очень русским лицом он, действительно, выпадал из компании. На вопрос, "как ему там понравилось?" он сказал: "Я там был инородным лицом". Я сказала: "Ты и есть инородное лицо". Он добавил: " Они там все воображалы". Шеля, тихо сидевшая на заднем сидении рядом со Степаном, сказала: "Степан, почаще смотритесь в зеркало". И двадцатидвухлетний Степан, будущий доктор математических наук и предсказатель американского рынка ценных бумаг, стал навсегда ее преданным дружком. Всегда был приглашаем на ее дни рождения и представляем там ее друзьям. Те ничего не могли понять. Ну, как опять не вспомнить "Ахматовских сирот" и их "волшебный хор".

А внучка подросла, с помощью Шели стала говорить по-русски. Читать Пушкина не соглашалась, но не возражала слушать. И даже однажды отправилась с Шелей на оперу "Евгений Онегин" с титрами на английском языке, ярко освещенными сверху сцены. Она, правда, все поглядывала наверх, но слушала с интересом. Прогуливаясь в антракте по залу, я услышала разговор двух американцев, оживленно обсуждающих (антракт был перед дуэлью) интересно, кто кого убьет. Тот факт, что кто-то мог не знать исход дуэли Ленского и Онегина мне никогда не приходил в голову.

Тут мы плавно переходим к Шеле и Пушкину. Шеля знала Пушкина таким образом, что вполне заслуженно могла считаться одним из лучших пушкиноведов или пушкинистов в России. Она знала не только его стихи, конечно, знала наизусть "Евгения Онегина" и бесконечно могла читать наизусть Пушкина. Но она, так же, знала все детали его биографии, все подробности связанные с его жизнью, с его взаимоотношениями с друзьями, с его женой и уж, конечно, все подробности дуэли и того, что этому предшествовало. О Пушкине написано во много раз больше, чем он сам написал. Пушкиноведов тысячи. Она все это внимательно прочитывала и неоднократно подмечала неточности или искажения, а иногда и прямую подтасовку фактов. Она не раз писала некоему Митнику претендующему на звание главного пушкиноведа. Она деликатно, никому ничего не говоря, писала ему, указывая на неточности, неправильности, а иногда и вовсе домыслы. При этом она приводила такое количество фактов, дат с указанием страниц, и подробным указанием источников, что ничего не оставалось, как признать ее правоту. Однако господин Митник ей не ответил ни разу. Но однажды позвонил ей и предложил ей пост Председателя Хьюстонского отделения Пушкинского общества. Всеамериканское общество пушкинистов он возглавлял сам. Мы спросили: "Ну, и что вы ответили?" Отказала. "Общество пушкинистов уместно в России" - ответила она. Хотя однажды она написала очень интересное исследование об одном эпизоде из жизни Пушкина, иногда ее статьи печатали в русских газетах. Мы это знали, потому что Георгий печатал эти ее статьи. И не так было важно для нас, был или не был у Пушкина очередной роман, как было интересно ее к этому отношение. Ее живость, молодой задор, я бы сказала, накал страстей, она просто становилась частью этого треугольника, с неизменным восхищением Пушкиным. Она была человеком крайне независимых суждений, твердых убеждений. Никогда не важно было для нее, что про нее скажут, что подумают, но может, старалась не обижать.

Так, однажды, мы пришли к ней в гости с гостившей у нас матерью Георгия, моей свекровью. Она была женщиной бесконечно мною уважаемой за прямоту, независимость характера, гордость,иногда даже гордыню. Мне она сделала много добра. Мне казалось, что они с Шелей чем-то похожи. Правда, Елена Борисовна, как многие в России, не привыкла людей, особенно детей своих, хвалить в глаза, хорошие поступки как бы ожидались сами собой, а вот за проступки ругали. Что, видно, повлияло на характеры ее детей, которым, когда они уже выросли, все казалось, что их корят и ругают, даже когда этого не было. Вот, что я заметила сразу по приезде в Америку. В Америке детей хвалят, поощряют, в России - никогда, или почти никогда, крайне редко.

Пришли мы к Шеле втроем на обед. Она была всегда очень гостеприимна, и всегда наши друзья и родные, появляясь в Хьюстоне, должны были посетить ее, что все с удовольствием делали. Шеля по обыкновению угощала, но как-то выделяла Георгия, подкладывала лучшие куски, подливала водочки. Она и правда его любила. И вот, моя свекровь говорит: "Что вы так его балуете?" На что Шеля как-то распрямившись и, посмотрев на Елену Борисовну своими серыми и очень выразительными глазами, сказала: "Люблю и балую!" Вот в этом вся Шеля.

Однажды мы привели к ней близкого школьного друга Георгия, приехавшего из Ленинграда. Шеля потчевала его и нас такой русской, ленинградской едой. Винегрет, селедка, жареная картошка, такие домашние котлеты, что наш приятель, пятидесятилетний мужчина, вдруг разрыдался и все приговаривал: "Ну, прямо, как дома у мамы".

Как выковывается такой характер, такая личность, такое достоинство во всем. Надо, чтобы сошлось многое в судьбе - любимая работа, любимый муж, но также и свои особые, только для нее важные ценности, ее мир непоказной духовности, мир Пушкина поэта, в котором она жила, не потому, что так сейчас модно, а потому, что не могла иначе. Последняя книга, которую мы ей подарили, была "История дуэлей в Санкт-Петербурге" Якова Гордина. Мне был интересен автор, только из-за автора я и купила эту книгу. Она интересовалась дуэлями.

Десять лет тому назад Шеля серьезно заболела. Она позвонила нам накануне и сообщила, что завтра у нее будет операция, объяснила какая. Мы, конечно, волновались, придя к ней на следующий день после операции. Но не очень понимали, что говорить, как себя вести. Повторяю, операция и болезнь были достаточно серьезные.

Открываем дверь, она лежит в палате одна с журналом в руках. Сразу с порога она говорит: "Георгий, какое это слово из шести букв, когда по вертикали и т.д." Так они и прорешали кроссворд, пока мы у нее были. Шансов задать вопрос о ее самочувствии у нас не было. Когда выходили из ее палаты, встретили ее других молодых приятелей, друзей ее дочери. Не знаю, какие задачки были им уготованы.

Прошло десять лет. К теме ее болезни мы никогда не возвращались. Было много других тем, много застолий, много горячих споров, как всегда никто ни с кем не соглашался. Она в этих спорах участия не принимала, сидела молча и с интересом слушала. Когда ее спрашивали, как правило, уже в конце вечера, она говорила очень отчетливое, очень свое мнение, после чего спорить уже как-то не хотелось, да и не имело смысла. Она не любила, когда виляли, скользкости ни в каком виде не выносила. И однажды крикнула за столом одному нашему приятелю: "Так что же на самом деле вы думаете? Я не пойму, на чьей вы стороне, какое же на самом деле Ваше мнение". Это было сказано в резкой, совершенно не свойственной ей манере.

И вот Шели не стало. Она умерла внезапно, сразу, без мучений. Умерла, как хотела, никого не обременяя, не мучая, сохранив свое достоинство, и оказалась и тут верна себе.

Но я-то думаю, что в масштабах нашего Хьюстона эта потеря ничуть не меньше, чем потеря Окуджавы и Зиновия Гердта в масштабах России. Уходят ценности, которым нечего делать в следующем веке.